France.ska
сколько себя помню, никогда не называла мэттью беллами мэттом. мэттью. и мне так нравилось говорить мэттью и писать мэттью.с двумя буквами т.если посмотреть на него, то не получится назвать его мэттом. или-еще лучше - мэтом. с одной буквой. Если написать имя мэттью, то оно будет пахнуть драйвом .как пахнет starlight или butterflies and hurricanes. осенними листами размером с ладонь. и надрывом, нервами и успокоительным, которое заведомо не поможет.
и я не чувствую себя частью собственного города. может, так на меня повлиял гришковец. И не просто города, но и всей страны. и всей жизни. и мира. я даже не знаю как ощущается жизнь. да, я иногда чувствую как бьется сердце. но сердце -это определенное физиологическое понятие, а не понятие жизни. пишу и понимаю, что создается впечатление, будто я атеист. и синтетическая теория эволюции лежит у меня на прикроватном столике, распечатанная и с картинками. но все равно это не дает покоя. И имя мэттью беллами, и бабье лето перед зимой, и эволюция. в париже, помню, было такое место. вернее, не место, а даже район. квартал. за дефансом. такой пригородный квартал с чудесными домами викторианского стиля. и детской площадкой. и было что-то вроде начала мая. уже сухо, но солнце еще бледное. не охристо-глинтвейновое, как летом. а такое.. клиническое. и на площадке играли дети. красивые дети, как с картинок. я еще сидела с николя на скамейке, николя, на нем была зеленая рубашка, но не зеленая, как лайм, а скорее как лаймовая начинка для пирога. не зеленая, как авокадо, а скорее как авокадовый суп пюре с тоненьким завитком цедры лимона сверху, который подают охлажденным в ярко желтой тарелке Cristel de Sevres.
зеленой, как сукно на бильярдном столе под желтым шаром – именно под желтым, а не под красным...но суть не в этом... и мы о чем-то рассуждали. о какой-то музыке, наверное. или о франции. он рассуждал, а я слушала. и вот тогда я бы никогда не подумала, что, в последствие, мне будет казаться, что я не живая вовсе. и не будет имя мэттью казаться таким особенным и странным. и не будет любимо до слез ходить в кедах и голубых джинсах по газонам. и страшно вообще не будет.
а еще у меня был друг мэттью. но по фамилии дикинсон. странный был мальчик
и я не чувствую себя частью собственного города. может, так на меня повлиял гришковец. И не просто города, но и всей страны. и всей жизни. и мира. я даже не знаю как ощущается жизнь. да, я иногда чувствую как бьется сердце. но сердце -это определенное физиологическое понятие, а не понятие жизни. пишу и понимаю, что создается впечатление, будто я атеист. и синтетическая теория эволюции лежит у меня на прикроватном столике, распечатанная и с картинками. но все равно это не дает покоя. И имя мэттью беллами, и бабье лето перед зимой, и эволюция. в париже, помню, было такое место. вернее, не место, а даже район. квартал. за дефансом. такой пригородный квартал с чудесными домами викторианского стиля. и детской площадкой. и было что-то вроде начала мая. уже сухо, но солнце еще бледное. не охристо-глинтвейновое, как летом. а такое.. клиническое. и на площадке играли дети. красивые дети, как с картинок. я еще сидела с николя на скамейке, николя, на нем была зеленая рубашка, но не зеленая, как лайм, а скорее как лаймовая начинка для пирога. не зеленая, как авокадо, а скорее как авокадовый суп пюре с тоненьким завитком цедры лимона сверху, который подают охлажденным в ярко желтой тарелке Cristel de Sevres.
зеленой, как сукно на бильярдном столе под желтым шаром – именно под желтым, а не под красным...но суть не в этом... и мы о чем-то рассуждали. о какой-то музыке, наверное. или о франции. он рассуждал, а я слушала. и вот тогда я бы никогда не подумала, что, в последствие, мне будет казаться, что я не живая вовсе. и не будет имя мэттью казаться таким особенным и странным. и не будет любимо до слез ходить в кедах и голубых джинсах по газонам. и страшно вообще не будет.
а еще у меня был друг мэттью. но по фамилии дикинсон. странный был мальчик